Отрывок из роману «Двенадцать обручей»
Дом, к которому всех их занесло этой ночью, от недавнего времени носил название «Корчма ”На Луне» - именно так, с асимметричными кавычками посередине, это писалось. Конечно, здесь не могло обойтись без предыстории, а даже и целых три предысторий, каждая из которых требует особенной бдительности.
Все начинается безнадежно спазматической атакой серых и завшивленных пехотинцев, что им приказано будь что будь сбросить противника из позвоночника и захватить контроль над стратегически важной горной долиной Дзиндзул. Это, кажется, 1915 год, и каждая разработана в верхах боевая операция имеет ощутимый привкус авантюризма и беспомощности. Именно поэтому почти все они погибают на подступах к враждебным позициям, методически расстреливаемые сверху шрапнелью, а их тела бессмысленно котятся горными долинными склонами вниз. Именно там, в липкой от крови траве, лежит, уже проваливаясь в коридоры темноты и плохо зевая, один из них - сероглазый доброволец с незаконченным университетским образованием. Его последним атеистическим виденьем во все стекленеющих глазах является, кроме подертого на куски неба, фигура Ангела Циклонов - того, которое сгоняет вместе и опять разгоняет тучи над этим проклятым местом. Сероглазый пехотинец, правда, уже не видит, запав в пустоту, как эта сотканная из эфира фигура наконец склоняется над ним.
Проходит лишь десяток лет - и почти все повторяется: лежа лицом вверх в той же переполненной старыми гильзами траве, молодое светило варшавской метеорологической школы смотрит, как и тогда, в разорванные небеса, аж пока та же ангельская ладонь не закрывает те же серого цвета глаза. Во сне он видит свою цель.
Никогда не приходите туда, где вы однажды умирали.
Следующие годы пролетают под знаком борьбы за воплощение. Бесконечные заседания ученых советов, пламенные доклады и рапорты, переезды из конференции на конференцию, обращение к академикам, изнурительные пересмотры сметы, сбора подписей под рекомендательными письмами из Стокгольму, Парижу и Лондону и в конце - конфиденциальная аудиенция у чрезвычайно высокопоставленного государственного мужа. Все это так или иначе повлеклось к окончательному позитивному решению; таким образом, одной из весен действительно началось строение, дерево, камень и металл возили к подножию специально построенным и пущенным от колеи через лес железнодорожным ответвлением, однако на последнем этапе, когда склон делался слишком стремительным, оставались уже только гуцулики, фантастическая тягловая сила, до смерти выносливые и непритязательные лошадки, что ими все необходимое, как и все излишне, достачалось аж на позвоночник. Безусловным спасением сметы была смехотворно дешевая рабочая сила: здешние мужчины продавались так же безрозсудливо и легко, как будут продаваться их потомки на восточноевропейских рынках через семь десятков лет. Следовательно, ценой ненастанно ляскающих кнутов, предельно натянутых жил и нескольких попутных смертей от травматизма и водки, а также множества строительных махинаций и трех-четырех авантюрных компромиссов, все в конечном итоге осуществилось: залы и комнаты, кабинеты, полукруглая башня с наблюдательными пунктами, лаборатории, радиоузел, автономная электростанция и отапливаемая система с горячей водой в ваннах, прачечных и душевых, а дальше уже и совсем взлелеяно в мечтах: библиотека, танцевальный салон с граммофонами и музыкальными автоматами, бильярдная, зимний сад филодендронов, киноклуб и маленькая картинная галерея с неплохими копиями пизнеромантичних альпийских пейзажей. Все вместе называлось метеостанцией - и именно сюда въехал в начале определенного лета тот же сероглазый энтузиаст, а следом за ним и вся безотказная залога наблюдателей за циклонами. Не обошлось без жен, детей и нескольких служанок. Жизнь на позвоночнике должна была казаться нормальной, ничем не отличаясь от варшавского, краковского или даже и львовского.
Однако жизнь на позвоночнике оказалась прежде всего ветреной и не один из них лишился отнесенной в запредельные трансильвански бездны шляпы, прогуливаясь прежней военной дорогой. Интересно, что лишь их молодому шефу удавалось время от времени подбирать те же гильзы, заржавленные шлемы и прострелены напивзитлили фуражки - он, что називается, знал места. Его жена зато была непревзойденной в сборе цветов и лекарственных растений, поэтому все это впоследствии накапливалось в многочисленных гербариях. Здесь еще можно приплести ежевоскресную идиллию из двийком голосних детей и служанкой, которая едва успевала добегать следом за всеми, неся специальной пикникового корзины с молоком и бисквитами, но я не определен, в них ли уже были дети. Зато я определен в другом: их должны были сопровождать птичьи крики, каждый раз отнашиваемые, как и шляпы или сорваны женские платки и шалики, все туда же - в трансильванскому направлении.
В конечном итоге, были ли крики только птичьими?
Я так же определен, что того первого лета он был полностью счастлив - жить на одной из мировых вершин, видеть, которой в действительности громадной бывает эта страна - горы, наблюдать за небом и передвижением туманов, осуществлять детализированные записи и расчеты, слушать, как накатывают громы, как облачные массивы отекают градом, предусматривать, как на протяжении одного и того же августовского дня погода изменится восемь раз и все четыре времена года представят себя в кое-что путаному порядку: лето, зима, осень, весна. Это было и выполнением долга, и воплощением помисленого, и осуществлением сна в то же время. Не многовато ли как на одного пехотинца?
Между тем уже в начале следующей весны пришлось выполнять некоторые не отраженные в сметах договоренности. Ведь реализация настолько дорогих сновидений не могла бы состояться без существенной поддержки какого-то из самых могучих мировых партнеров, о чем, собственно, и шла речь почти прямым текстом во время той конфиденциальной встречи сероглазого идеалиста с высоким государственным деятелем. Незадолго после нее местность была неофициально посещена полностью ответственным представителем правительства Объединенного Королевства ( дальше - ПУОК) в сопровождении нескольких неплохо как на апреля загоревших экспертов. Через неделю, поужинав на определенной спрятанной от посторонних взглядов чертопильский вилле, блестящий ПУОК в который раз окунул кончик сигары в бокал с коньяком и сделав последнюю паузу на пахке димопускання, сказал к замершим в трепете варшавским стратегам что-то наподобие Well, you have convinced me, gentlemen, после чего подписал все соответствующие протоколы.
Таким образом, уже до лета наивное общество синоптиков было не то чтоб грубо, но достаточно властно подвинуто набок в своей высокогорной резиденции. Помещений сделалось вдвое меньше, а обитателей вдвое больше, причем эти новые обитатели принесли с собой не только более модерное радиооборудование, тренажеры, множество сейфов, замков, учебных макетов, боеприпасов и иных книжек (преимущественно учебников из шифровки и русского языка, который они полностью искренне считали языком местных Ruthenians) - они принесли также несколько другое, что можно было бы назвать атмосферой. То было прежде всего беспокойство, удушающая конспиративная резонность, которая легко переходила в повелительную нервозность. Всю залогу вместе с дворней было сразу вынуждено к подписанию определенных императивных обязательств. Потом состоялось достаточно суровое деление территорий, в результате которого метеостанция лишилась нескольких ключевых функциональных узлов, с башней включительно. На своих утренних пробежках вдоль позвоночника они скандировали какие-то неразборчивые воинственные лозунги, а половину танцевального салона забрали под гимнастический класс. Делалось ясно как божий день, что мир двигается к чему-то очень плохому и в нем ежеминутно могут начаться всевозможные ужасы.
Ощущение того, как все неумолимо посыпалось куда-то к черту, не сразу овладело гением метеорологии. До определенного дня он пытался силой укротить собственное разочарование и найти какой-то оптимальный modus vivendi относительно этого неминуемого зла. Иногда ему даже нравилось распить на досуге с начальником новых сожителей плящину-другу и поупражняться в английской (из всех три западных языков он, как прежний подданный Габсбургив, хуже всего знал именно эту). Или, скажем, сыграть с ним в шахматы - силы игроков были приблизительно равными. Кроме того, как ему казалось, циклоны и ветры оставались такими же, и звезды так же продирались з-поза туч на подвижном ночном небе, и птичьи крики так же неприкаянные носились в окружающем плотном воздухе.
Но однажды он был просто потрясен, когда, возмущенный дежурным нарушением метеосуверенитету, он, вспомнив право первого владельца, а точнее говоря, побуждаемый подозрениями, ворвался на запрещенную территорию, где в одном из отсеков залогов обидвох - и свою жену, и шефа шпионов - в переплетении тел (следовательно, наш фильм из научно познавательного жанра перепрыгивает в мелодраматический). За несколько дней (а главным образом ночей) она все-таки покинула это место навсегда (четверо гуцулов несли за ней ее манатки горным долинным склоном вниз, потом белый газовый шалик в последний раз мелькнул среди первых деревьев пралеса, как верхняя половина приспущенного национального флага). Ему так и не удалось вызывать перелюбника на дуэль. Но он до умопомрачения напился и того, и следующего вечера.
Между этими вечерами и вечером последнего нисшествия Ангела Циклонов на горную долину Дзиндзул он как-то прожил еще из год. Все действительно летело к бесу, водка не давала, а отбирала, Гитлер присоединил чехов, и каждое новое распоряжение варшавского руководства отгоняло паникой и мошенничеством, к тому же за всеми признаками он подцепил сифилис у какой-то из своих ридкозубих любасок. В этот раз Ангел Циклонов не имел никакой шанс, хотя через тринадцать лет все выглядело почти так же: та же горная долина Дзиндзул, та же трава, тот же осклилий взгляд в небо, вот только в этот раз он оказался куда более исправным добровольцем, выстрелив у себя со знанием дела и полностью добровольно.
Остается думать, что после его демисии метеостанцийни дела пошли еще хуже - залога просто порозлазилася кто куда, истощенная собственной полной ненадобностью, а возможно, просто неумолкающим ревет ветров и птичьими криками. Как ни странно, но параллельно с этими событиями началось свертывания и соседского заведения - возникало впечатление, будто это место интересовало их лишь до тех пор, пока здесь работалось со стихиями.
Последние сейфы с тайными архивами и агентурными списками были вывезены в бок Трансильвании уже за несколько дней перед семнадцатым сентября тридцать в девятом году. Позже был лишь большой и всепоглощающий пожар - горели мебель, пол, плавились стены, а вместе с ними патефоны, радиоприемники, бесчисленные гербарии и учебники из русского языка, хоть именно в настоящий момент они и могли бы наконец стать в приключении.
И так заканчивается первая предыстория.
А для того, чтобы началась вторая, обгорела руина метеостанции должен простоять неторканой где-то круг трех десятилетий. Хотя «неторканой» засильно сказано - так или иначе из нее временами использовали как не случайные путешественники, прячась от града и снега под остатками сводов, то окружающие обитатели, растягивая по своим потребностям всяческие фрагменты и сегменты прошлой целости. Что делалось кроме того? Кто-то разжигал какие-то очаги из недонищених мебели, кто-то любил на ребрах обугленных калориферов, кто-то умирал от страха, наслухаючи волчий вой и, конечно, птичьи крики.
В любом случае, когда где-то на изломе шестидесятых и семидесятых это поприще посетила специальная комиссия по району, там господствовало сплошное запустение, а среди запахов преобладали миазми.
Упомянутая комиссия вкарабкалась на самый позвоночник полностью неспроста: то было время активизации в работе с молодежью и, особенно, подростками; власть советов в который раз обратила якнайпильнишу внимание на проблемы досуга детей трудящихся; чрезвычайного значения предоставлялось спортивному и физическому воспитанию; олимпийское движение охватывало территорию всей страны, поэтому всюду происходили кропотливые и мозильни поиски молодых талантов для олимпийского резерва. Наши спортивные победы звистували и общее торжество наших идей. Понятно, что и в зимних видах спорта мы были недосягаемыми. Хотя в отдельных дисциплинах наметилось некоторое отставание, преодолению которого было посвящено несколько расширенных пленумов и селекторных совещаний. Хуже всего дело стояло с прыгунами из трамплина, что их изобретательные журналисты успели очертить метафорическим именам литаючих лыжников. Поэтому идя навстречу итеде, комиссия по району согласилась, что интернату из подготовки юных спортсменов-горнолыжников - быть. И быть ему рассадником наших немеркнущих побед. (Определены основания относительно таких крылатых надежд и в самом деле существовали: местные гуцульски деть из раннего детства традиционно хорошо чувствовали себя на горных лыжах, иногда зарабатывая своими трюками на Жигулевское и курево у всяческих приезжих зевак).
И, хоть на то время в хозяйке не осталось ни одного безотказного гуцулика, а железнодорожное ответвление от станции было на две трети разобрано еще в первые послевоенные годы, и все же одной из весен на горной долине Дзиндзул опять началось.
Эта картина имеет кое-что отличающийся от предыдущего вид: в первый раз фиксируем здесь появление каких-то гусеничных монстров, ревет моторов в первый раз устраивает конкуренцию ревет надхребетних ветров, однако главным двигателем строения и в этот раз оказывается водка, правда, усиленная горловыми прорабскими матерными словами, что их, как и все другое в этом месте, теми же ветрами относит в Трансильванию.
К новому зимнему спортивному сезону интернат с недостроенным немного ниже трамплином был торжественно открыт. Несколько десятков самых одаренных детей заняли свои места в классах и спальных комнатах, используя в то же время из выгод автономного отопления, душевых и канализации, не без натуги реанимируют над фундаментами метеостанцийного прошлого.
Однако при этом районное руководство допустило ошибку, которая имела впоследствии полностью фатальные для всего проекта последствия. В конечном итоге, почему ошибки? В действительности в них просто не было другого выхода - никто из местных не поддавался ни на уговаривание, ни на угрозы, при этом некоторые даже откровенно кивали на недобре место. Поэтому директором интерната в конечном итоге согласился стать такой себе Малафей - осыпанный ластовинням и прыщами, откровенно плюгавый тип лет тридцати, выпускник физкультурного техникума родом откуда-то из братского Нечерноземъя, прыгун-неудачник, который в свое время занял или не семьдесят девятое место на областной спартакиаде, а с тех пор перебивался постными заработками учителя физического воспитания по восьмиричках, прозябая одиноко, нехлюйно и в целом незаметно, хотя изредка из получки дико напиваясь. «А нам татарам адин хрен», - сказал Малафей, принимая под свою оруду далекий интернат в горах.
А однако, очутившись на безопасном расстоянии и - главное - высоте от опостылевшего физруцкого существования, почувствовав, кроме того, полноту и фактическую неограниченность своей власти хотя бы над подростками, вновь назначенный директор интерната ошеломляюще быстро перепрыгнул в свое дежурное воплощение. При мисяць-другий безвылазно сытого и теплого правления подоблачной карликовой державкой из него раз и навсегда была выветрившейся прежняя косноязычная стыдливость, его ладони перестали запотевать, а уши наливаться червинню; что касается откровенно куриного носа, то он, конечно, орлиным не сделался, но все-таки приобрел какой-то многозначительный лоск. Все эти метаморфозы можно было бы только приветствовать, если бы они не сопровождались самым бурным высвобождением всего, что на протяжении лет недовольно залегало у этого человечка на самом низе почти без надежды когда-либо повихлюпуватися. И так наступила Малафеева час.
Прежде всего он наконец дорвался к женским половым органам. За считанные недели перемотлошивши несколько несчастных и безборонних учительниц (украинский язык, география и история средних возрастов), будто умышленно засланных ему на поталу, он перевернулся было на почти шестидесятилетие пропахлу комбижирами повариху глухонемого, но в конечном итоге нарушил и последний предел законности, вынуждая к запрещенным физическим занятиям некоторых учениц. Ведя себя агрессивно и нахраписто, он осознал, что наилучшими методами руководства диктаторские, потому держал все свои жертвы в полной прибитой и повиновении, достигая цели с помощью щипков, кулаков и невидь из какой зоны привезенных наручников, чаще на ковре собственного кабинета, хоть иногда и посреди классов, на матах тренировочного зала или в подземных закамарках душевой.
Кроме того, благодаря новой должности у него появилась возможность пьянствовать по-настоящему беспробудно, не ограничиваясь лишь днями получки. Для этого он использовал преимущественно учеников мальчишеского пола, выдумав что-то как будто норматив на длинную дистанцию к забегаловке на 13-й километр и назад, бег по очень сильно пересеченной местности, время пашло! - и никому из воспитанников не рекомендовалось приходить из пузирем позже, как за два часа тридцать четыре минуты и шестнадцать и семьдесят семь сотых секунды. Со временем он выдумал для них еще одну, значительно более длинное, полумарафонское упражнение - к магазину на железнодорожной станции, куда временами завозились популярные одеколоны («Шипр»? может, «Хвойный»? Об эти ароматы детства!). Потому что местный самогон Малафей почему-то терпеть не мог.
Во всем другому ему велось хорошо и как член капеерес он даже иногда, немного отлежавшись, отмокнув и приведя себя к сякои-такой кондиции, сам спускался в долину на собрания первичной ячейки.
Его господство над интернатом и миром длилось бы еще не один год, если бы не новая ученица, посреди учебного года переведенная из другого района ввиду неплохих успехов в горных лыжах. Девушка оказалась слишком традиционного воспитания, за какой-то год должна была выходить замуж и, что називается, берегла себя, поэтому на протяжении нескольких недель умудрялась выскальзывать из-под все более взбешенных Малафеевих атак и угроз, но в конечном итоге, позднего вечера, уже после адбой отдежурив на кухне и перемыв полсотни грязных тарелок из-под манной каши, зажатая в безнадежно глухом кутье круг выхода из столовой (раскоряченные покрыты ластовинням клешни, щелкания выключателя, тяжелая одеколонно-утробная смесь), она таки поддалась, в последний момент виблагавши шепотом единственную ласку, следовательно, согласно народной формальности, осталась цнотливицею.
Следующего утра она убежала, пропала, растворилась в туманах и ветрах, в действительности же за пять дней и ночей возникла в своем районе (полностью отдельная история из попутками, пригородными влеченьями и переполненным пьяными лесорубами последним автобусом) - теперь нам остается представить себе эти ее свидетельства, розмазани покусанными губами слезы, медицинские обследования, кровоподтеки на ягодицах, мазок из ануса, снятие побоев, скрежет зубовний, телефонограммы, закрытые собрания педагогов и стражей порядка, принятия исполнительной властью нелегкого решения.
Все, как и первого раза, заканчивается крайне плохо: поздней ночи, под снежную пургу, в помещение школы олимпийского резерва врывается целый десант (как их туда забросили - геликоптером?) - в действительности же трое-четверо упитанных дядь, и они идут коридорами, кабинетами, классами, но нигде его не находят, хоть наконец кто-то из детей боязливо указывает на подвал, какая-то зареванная и полуобнаженная сикса выпрыгивает из душевой, потоки горячей воды летят на цементный пол, он забарикадовуеться изнутри шкафом, они дают ему десять минут на одевание (и без фокусов там, герой!), но поскольку он не выходит с повинной и через двадцать минут, то начинается штурм. На двадцать второй минуте они врываются досередини и, продираясь сквозь самую плотную пару и давлячи ногами опустошены одеколонные флаконы, в конце находят его в последней из кабин, где уже полностью краснее. Надбит флакон именно придався для успешной рассечки вен на обидвох руках и бьюсь о заклад, что заключительной его фразой было услышано в любимом с детства кинофильме «вреш - не вазьмеш»...
Здесь фактически конец второй предыстории, потому что о том, что горнолыжный интернат с так и недостроенным трамплином неподалеку был вскоре ликвидирован, рассказывать лишний. Опытнейшие из нас помнят, как еще того же сезона руководство страны сделало резкий поворот от горных лижив к гребле на байдарках и каноэ.
А следовательно - опять запустение, уничтожение и растягивание на всех возможны бока всего, что хоть как-то к чему-то предоставлялось.
Же относительно третьей - и незаконченной пока еще - предыстории, то для ее начала должна была минуть еще одна четверть века, но минуть не просто так. Эта |
